23 июня немцы вошли в Новогрудок. Стояли у колодца и гыркали.
29-го дед вывез Маянских -мужа и жену, в лес. К своему куму - собутыльнику. НКВД оставило кума командиром партизанского отряда.
Вывез в телеге под свинячим навозом. Держали свиней. Положил хирургов - Маянские были врачами, в телегу, забросал дерьмом и вывез. Я помню Маянских -старших уже седых. Жиды махровые. Он -сухой, вредный и злой. Она с синими, кудрявыми волосами. Жили над нами. Все их дети ждали, когда они умрут - чтобы уехать в Израиль.
До 44 они жили в лесу - в землянке. Резали, латали, резали, латали, стирали бинты, собирали травы - лекарств не было. И после войны они, сколько могли, лечили всякими отварами.
Дед ходил к куму - пил.
Ему было до пизды. Поляки, немцы. Он вообще над всем смеялся. Я его помню. Как смутное пятно. Ни одной черточки. Ни глаз, ни лица - пятно со смехом.
Возвращался домой - пел на всю улицу. Очень хороший голос. Твердый. Спокойный. Уверенный.
В 59-ом случилась у него язва. Чуть не помер.
Очнулся в больнице с разрезанным брюхом. Маянский сказал - пить завязывай.
Дед завязал.
Три года не пил, потом пришел.
Маянский посмотрел, говорит - здоров.
Дед спросил можно ли пить?
-Деньги маешь?- спросил Маянский, - пей!
Деда расстреливали. За связь с партизанами.
Полячка, что жила напротив, сказала, что он в лес ходит.
Панючиха. Фамилия ее Панючиха.
В 16 году, когда они вместе драпали с первой мировой, он ее спортил. Предпоследний раз в жизни тогда болел. Ангиной. Замотал, по чьему-то совету горло, платком с золой и спортил соседку, которая бежала вместе с ним. Спортил - и не женился.
В 44 она немцем рассказала про кума. Немцы повели его.
Довели до леса, сказали бечь. Сказали - не волнуйся, детей подкормим. Он бежал, а они стреляли поверх.
Тетя Галя, покойная, рассказывала, что помнит, как два пожилых уже немца, что стояли у них в квартире, их кормили.
Помнит, что они были из Берлина. Какие-то рабочие. Говорила, помнит, как отца повели.
А бабка уточняла, что фрезеровщики. Три года стояли у них.
Бабка к словам относилась серьезно. Даром, что неграмотная. С 9 лет батрачила на поляков. Родители умерли. Мать - последняя, родами. Осталась младшая сестра - тетя Шура моя.
Бабка пошла батрачить и растила Шуру. В девять собственных лет сестру растила.
За мать и за отца. Приходила от поляков - кормила. Чем сворует.
А тетя Шура жила и жила.
До сих пор живая. Уж и дед умер давно - подрался и дали ему по голове бутылкой в 80,-ом, на Олимпиаду, за какую-то очередную бабу. И бабка - в 83 -ем, а тетя Шура - до сих пор. Замуж вышла в в 53 года.
Раньше не могла - в общежитии всю жизнь.
Четыре койки в комнате. Квартиру дали, когда ей было 53.
Своих ни детей, ни внуков.
А Панючиха, как Красные пришли - опять настучала.
Красные деда тоже повели, да кум отбил. Ехал на лошади по единственной уцелевшей улице и увидел, как деда ведут, за связь с немцами- Не расстреляли ведь немцы-говорила Панючиха. Значит сдал!
Кум взвился. Вы, говорит, чего творите? Этож герой партизанского движения! Всю войну со мной пил...то есть сведенья докладывал!
Кум умер в 53-ем. Спился.
Деду тогда дали медаль. Как участнику подполья. Он ее носил, когда в Москву приезжал. Чтоб в вытрезвитель не забирали.
Идет пьяный по улице - и поет. Впрочем, - забирали все равно.
Маянские как умерли - все их дети и внуки сразу уехали в Израиль.
А с Панючихиной внучкой я переписывался. Лет до 12.
А потом на похороны бабушки приехал, а у нее - глист. Бычий цепень.
Ее отец сам всем и рассказал. Вышел во двор и давай всем рассказывать, как он испугался...
Это был единственный каменный дом, не считая костела, и единственный двор, уцелевший после войны в Новогрудке. Маянские, со всем многочисленным семейством жили на третьем. Панючиха на втором, а мои дед и бабка на первом.
В подвале жила страшная усатая старуха, не помню как ее звали - герой партизанского движения, которая кормила всех окрестных кошек. Кошек было штук сорок. Старуха, по молодости, во время войны, ножом, в одну ночь, перерезала горла постоялым немцам и ушла в лес - один из них ее изнасиловал и все, почему-то это знали.
Квартиры ей давали - отказывалась. Из-за кошек что в любой момент заходили к ней в подвал.
Каждое девятое мая она выносила во двор стул и молча на нем сидела. Усатая, в пиджаке, на котором были одни ордена. Медалей не носила.
Женщины, каждое девятое мая, с каким-то странным удовольствием рассказывали, что во время войны она была очень красивой и сам Петр Миронович Машеров был в нее безнадежно...
Когда умерла - никто не понял, пока вонять не стала. Кошки отгрызли ей нос и уши.
Хоронили в закрытом гробу с военным оркестром и пионерами.
И не цвенкай -говорила бабушка, укладывая спать.
-Конвертиком, конвертиком – отвечал я ей, настаивая на том, чтобы она подоткнула одеяло.
-На кой оно тебе здалося? – отвечала бабушка, заправляя одеяло краями под матрац.
-На почту пойдем завтра? – спрашивал я ее, когда она гасила свет.
-Хиба ж у мине дел других нема, на пошту ходить –ворчала она в темноте, прерывая молитву. И как будто между делом спрашивала:
-Можа сам помолишься? Уже здоровый хлопец…
-Не, - капризничал я.
Бабушка вздыхала и продолжала молиться за меня.
-Бога нет – произносил я всякий раз, когда она заканчивала.
-Ужо не цвенкай, пионер.
Она наклонялась ко мне, целовала в щеку и уходила…
Мужики, приехавшие на машине долго ловили свинью по двору. Потом мы ехали на машине куда-то. Потом в темном, насыщенном запахом помещении закрыли ворота, а когда открыли -свинья лежала на боку и из ее горла текла красная кровь. Свинья дергала ногами, а молодой парень ходил вокруг нее с жужжащей здоровенным шмелем паяльной лампой.
Я думал, что она дергает ногами, потому, что ей горячо.
Потом дядька, ездивший со мной, пошел в контору за деньгами, а я подошел к свинье и потрогал пятачок.
Всякий раз, когда я приносил ей варево, она просовывала пятак между прутьями.
Он смешно шевелился, этот пятак, когда я трогал его ладонью.
-Не мешай ей исти…-доносился со двора бабушкин голос.
Бабушка, воспитавшая пятерых детей, жила тем, что собирала бутылки на кладбище. Благо что жила рядом. А еще точнее сказать - прямо на кладбище.
Она - все детство пробатрачившая на поляков, была абсолютно неграмотная, а еще с ней не жили тараканы. Вовсе. Говорят, этот странный дар передался и мне. У всех соседей тараканы были, а у нас - нет, хотя никогда их ничем не травили.
Сестры до сих пор просят иногда приехать и пожить хоть несколько дней. Говорят тараканов нет потом два -три месяца.
Я заходил за сарай, где жили свиньи, и оказывался в заколдованном лесу. Зеленые, заросшие от старости мхом, статуи, фамильные склепы, ушедшие в болотистую землю западной Белоруссии по верхнюю крышку, разрушенная и от этого еще более таинственная церковь.
Не было ничего проще как представить себя в сказке. С тех пор мне нравятся католические кладбища - на них много интересней чем на православных. На них есть статуи.
Было там две знаменитых могилы, возле которых особенно любили собираться местные мужики после работы - первая была могилой какого-то из внуков Пушкина, умершего еще в детстве, а вторая, выделялась только тем, что была последним официальным захоронением. Что-то вроде 1895 года было выбито на ней. Больше на этом кладбище не хоронили.
Когда-то очень давно, городок был столицей Польши и Литвы. Свидетельством тому на холме из любой точки города можно было увидеть развалины замка, с двумя уцелевшими стенами необычайной высоты. Да табличка на костеле, где по-польски было написано : « Здесь венчались королева Ядвига и король Ягайло.»
Пожалуй, кладбище было единственным культурным обьектом в городе. По крайней мере я больше не помню. Хотя нет - была еще могила Адама Мицкевича, рядом с разбомбленным немцами 22 июня средневековым замком.
Там все время ходили туристы и дорожки были тщательно подметены.
Дети из трехэтажного дома проводили все время среди статуй. Кроме нас и алкоголиков там почти никто не гулял. Алкоголиков мы знали - все наши соседи и относились к ним хорошо. Равно как и они к нам.
-Привет - кричали мы им проходя мимо.
Компания поднимала в нашу честь стаканы - За смену!
Или что-то вроде того. Сейчас я почти не помню по-белорусски, по-польски и на идиш. А тогда разговаривал лихо. Как-то после приезда с каникул отец, коренной москвич, даже спрашивал у матери - Что он говорит? - Не понимая смесь языков. Мама переводила...
За кладбищем никто не ухаживал и оно все заросло как непролазные джунгли. Только очень редко приходили сюда старые бабушки и убирали какую-нибудь могилу. Мы спросили как-то одну из них - Это Ваш родственник?
-Да не. Моя мама ухаживала за этой могилой, вот и я прихожу.
Какая-то давняя история...
Многие могилы были такими старыми, что даже буквы на них были не видны. А однажды, залезая в еле видный склеп – подняв, предварительно крышку мы наткнулись на ветхие рыцарские доспехи. Такие ветхие, что даже взять в руки было нельзя – рассыпались.
Нам рассказывали, что раньше в могилу часто бросали кольца и драгоценности вместо земли. Потому неразграбленных могил почти небыло. Даже моя мама, выросшая здесь же, в детстве нашла кольцо. С большим камнем. Кольцо продали и купили что-то для семьи.
Мне нравилась Женщина с крыльями. Собственно крылья лежали на земле, отвалившись толи от старости, толи от удара. Помню, мы подняли их и приставили к статуе. Пожалуй, это было единственный раз, когда было страшно, не скажу что ожила, -нет, но появилось что-то пугающее. Будто она не плачет по умершему, а в отчаянье пытается оторваться от плиты в которую вросли ее ноги...
Мы положили крылья рядом. И всегда оглядывались с тех пор, проходя мимо.
Я не бывал там осенью и зимой, приезжая только на каникулы. Поэтому никогда не видел разросшиеся кладбищенские деревья и кусты без листьев. Летом они почти не пропускали солнечный свет вниз и могилы всегда были в полумраке. Почему же мы никогда не боялись этого места? Играли там, зарывали в землю «клады». С интересом отыскивая их на следующий год по примитивно нарисованным картам.
«Клад» делался очень просто. Несколько ярких цветов, бумага, значки, еще что-то мелкое и приятное. Это все художественно складывалось в небольшую ямку и накрывалось стеклом. Карты увозил с собой я в Москву, как самая нейтральная фигура в компании. Девочки и мальчики соревновались между собой в красоте «клада». Девочки, по-моему всегда выигрывали. Почему мы не боялись?
Потом часть кладбища срочно снесли. Закатали бульдозерами, навозили земли, опять закатали, и стали хоронить кого-то в закрытых металлических гробах. Слова цинк я тогда не знал. Их привозили и привозили .
«Витебская дивизия» - говорили взрослые шопотом. Мы ничего не понимали. Они рушили наше кладбище! Сносили вековые деревья, где мы устраивали свои «дома» и «гнезда». Сносили старые, заросшие мхом статуи и ставили дурацкие некрасивые надгробия с красными звездами. Кладбище становилось похоже на могилу Адама Мицкевича с ее всегда подметенными дорожками. И самое главное - взрослые приходили туда плакать. Они лежали на одинаковых плитах часами, говорили что-то туда - в землю, неприятно дергая руками сажали вокруг тоненькие росточки то ли вишен, то ли яблонь. Мужчины с серыми страшными лицами провожали нас взглядом даже, наверно не замечая толком. Они не радовались нам как те, другие, раньше... А пили много больше.
Сначала надписей небыло. Потом появились непонятные - погиб при исполнении служебного долга. Старые могилы с полустертыми надписями по-польски были и то понятней. Все ясно- жил, прожил столько-то лет -умер, жил - умер. А тут все умирали одного возраста - восемнадцать-двадцать лет.
Потом появилось - «при исполнении интернационального долга.» Потом посередине нового участка поставили монумент и обнесли его толстой цепью.
Я уже знал что значат эти слова - мне объясняли сначала лейтенант-квартирант, живший в маленькой комнате рядом, потом отец - приехавший в гости. И даже они вдвоем, когда однажды пошли, надев форму. туда к монументу и выпив там бутылку привезенной отцом столичной водки.
Да нет, - я понял конечно. Афганистан...
Но почему на кладбище стало так плохо? - Они не объяснили этого. А может я и не спрашивал. Не помню сейчас. Может просто вырос и мы стали играть в другие игры. А может потому, что там появились люди...
Последний раз я приезжал туда на похороны бабушки. От старого кладбища осталось немного. Часть заняло новое, часть снесли под художественную школу.
И дети и внуки уговаривали бабушка перестать ходить по кладбищу и собирать бутылки - стыдно же. Но она, нисколько не обращая внимания на замечания все равно ходила и собирала. В день ее похорон пустые бутылки резко подорожали. Когда ее похоронили и открыли сарай, - весь, не такой уж маленький сарай был заставлен пустыми бутылками, снизу доверху, аккуратно лежащими друг на друге, словно снаряды.
Тогда я думал - зачем она это делала? И только недавно сообразил, что это было наследство.
Пустые бутылки подорожали и стали стоить 20 копеек. А их было несколько тысяч. Для того, чтобы их вывезти потребовалось два грузовика.
Народ любил выпить в тишине и спокойствии на кладбище. Единственный тип несанкционированных сборищ взрослых людей, который не влек за собой немедленных репрессивных мер со стороны государства – это была пьянка.
От деда мне достались слух, волосы и здоровье. Я никогда ничем не болею. А от бабушки - странный дар отпугивать тараканов - как говорят мои сестры и длинная темная тяжелая ложка, длинной в ведро, которой мешали свиньям вареху.
Отец ее положил в раствор и оказалось, что она белая и чистейшего серебра. От многолетнего мешания, часть ее стерлась о дно ведер, но
